Салют из пластика

Почему пластиковые цветы поселились на белорусских кладбищах и не спешат оттуда уходить

В похоронных конторах пластиковые цветы, венки и корзины называют «классикой», но если вы соберетёсь найти максимально старую версию, отыщется разве что 35-летний образец. Искусственные цветы появились в 80-х и стали примерно такой же всемирной новинкой, как спинеры в 2017 году, а потом так же быстро потеряли популярность. Везде, кроме трёх стран: России, Украины и Беларуси, — у нас цветы используются как ритуальный атрибут, и, несмотря на призывы экологов, кладбища по-прежнему за день расцветают на Радоницу и Деды. Из отчёта таможенного комитета за 2017-2020 мы узнали, что в Беларусь ежегодно ввозится более 2000 тонн искусственных цветов, плодов и их частей. Средняя стоимость этого добра больше 2 200 000 долларов. Репортёр Центра экологических решений выяснила, как вышло, что мы прикипели к вредному пластику, и есть ли надежда на спасение.

— Почему для многих это нормально? — я почти набрасываюсь на гомельского историка Евгения Маликова, потому что вижу, что он, кажется, совсем не против кладбищенской пестроты, а я против. Не из-за экологии, просто не люблю уродство. — Искусственные цветы — это глупость, это некрасиво.

— Почему не красиво? Красиво, — Женя сидит напротив, потягивает чай из тяжёлой кружки, явно ловит какой-то дзен и говорит совершенно бесстрастно.

— Это эстетически отвратительно.

— Приходишь на могилку, смотришь, там у всех цветочки зацвели весной, когда живых ещё нет. А что тут некрасивого? Ну да жёлтые, розовые фиолетовые — неестественных цветов.

— Ужасно.

— Вам ужасно, а мне нормально. Единственное, они отдают… стремлением к вечности. Когда я шёл сегодня мимо ларьков, где продают искусственные, хотел купить, вам подарить по поводу нашей встречи. Потом подумал, не оценит девушка. В этом контексте да — ужасно, но с другой стороны для народной культуры характерны упрощённые взгляды. Яркие, простые решения.

Маликов — не только историк, но и известный в Гомеле краевед, много потрудившийся на благо самого старого в городе Новобелицкого кладбища. С другими неравнодушными он каждый год убирает там мусор и вообще присматривает за могилами. Не потому, что Женя фанат чистоты, а потому что фанат традиционной культуры. Через эти «традиционные» очки он смотрит на мир, а если так делать, мир становится очень заманчивым. Женя часто говорит: «Кладбище делает город живым». Это значит не просто местом для проживания, а чем-то, что сохраняет традиционную культуру и обеспечивает связь поколений.

— Народная культура есть не только в Беларуси, — возражаю на заявление Маликова о простоте. — В Англии, например, искусственные цветы не несут даже самые простые люди. Зато для них больше характерна индивидуализация. Тащат мягкие игрушки, майки футбольной команды, мячи и прочее.

Они, конечно, тоже не экологи от Бога, но сам факт.

— У каждого своё понятие индивидуализации. У кого-то это майка, а кто-то ищет только пластиковые цветы, похожие на маки, потому что мама любила маки. У них это майка, у нас цветок, яйцо, конфета, водка. Возможно, у них распространилось мнение: важно принести то, что человек любил, а у нас важен сам факт, что могила не забыта, её убирают. Я не отрицаю, в западной Европе больше внимания к деталям и к телу, да и к живому человеку там больше внимания. Это всё проявление человекоцентричности, возникшей в эпоху Возрождения. У нас «совок» вымел индивидуализм почти, а там он культивировался.

На самом деле история про майки и игрушки тоже немного устарела. Если почитать российского танатолога Сергея Мохова, то станет ясно, что самые современные европейские и американские похоронные веяния вполне логичны и практичны: родственники хотят, чтобы похоронное агентство сделало, например, презентацию о жизни умершего, а не предлагало максимально дорогие похоронные атрибуты, которые нужно закапывать в землю или сжигать. «Мир XXI века — это мир воображения», — пишет Мохов, и мне это абсолютно понятно и близко. Почему тогда мне так не понятно стремление замариновать могилы в цветах? Спрашиваю у Маликова, что он думает насчёт идеи презентаций.

— Мне кажется, это блокирование темы смерти в вашей голове.

 «Она таких словей не знает»

Женя считает, что такие способы поминания, исключают то, что в традиционной культуре называется общением с умершими. Вот, мы не можем с ними коммуницировать, и изобретаем способы всё равно как-то общаться. Цветы, не важно, живые или нет — это один из элементов такого общения. Цветочную пыльцу, например, в каких-то диких количествах недавно обнаружили в древней могиле неандертальца в пещере Шанидар в Ираке. Маликов считает, что форма не имеет значения, когда главное для нас — это действие, направленное на коммуникацию.

— Искусственные цветы — это традиция, которая перекликается с традицией повязывать на кресты рушники на Радоницу. Теперь это самодельные рушнички из гардин — эконом вариант, а раньше на крыше креста лежал огромный тканый рушник, сантиметров тридцать. Теперь такой стоит 50$ как минимум. Это был подарок для мёртвых, из этой же серии и цветы. Наш способ общаться с мёртвыми в контексте традиционной культуры, а не в контексте христианской.

— Получается, традиция выражается только в том, чтобы что-то принести, но содержание не важно? Вложил я в это труд или нет, например.

— Это перерождение традиции. Показатель того, что она живая. Допустим в одной местности на поминки делают рисовую кашу, а в другой овсяную. Но смысл не в рисе — смысл в каше. Просто одни рушники меняются на другие, точно так же и с цветами. Но традиция, что мы дарим что-то красивое осталась. Традиция коммуникации, воплощённая в цветах, рушниках, конфетах.

— Окей, у нас что традиция переродилась в то, чтобы не думать о смысле подарка? Почему бы мне не подумать, что вот этот цветок неэкологичный, принесу живой или выращу сама, вложу душу.

— Понимаете, здесь главное то, что это мероприятие родовое — каждый год все съезжаются, убирают, поминают. А когда это родовое, здесь всё идёт по традиции, и это нормально.

— Имеете в виду, что не важно, насколько логично или нелогично так делать?

— Послушайте, какая логика? Если про логику веры говорить, то мы докажем, что Бога нет. Вы пьёте вино и говорите, что причащаетесь — это христианская логика. В народной культуре своя логика — традиционная.  Так что цветы — это традиция, а цветы искусственные — это результат того, что мы живём в XXI веке.

— При отсутствии внимания к деталям, не становится ли это действием просто «на отвали»? Все несут — и я несу.

— А как традиции передаются? Всё делается по аналогии. Скажи бабушке в деревне «логика» — она таких словей не знает. Бабка так делала, мама делала, я делаю. Когда люди живут в традиционной культуре, они сами генерируют смыслы. Сегодняшнее поколение живет в другой культуре, а значит многие вещи нам непонятны. Поэтому молодые говорят: «Дико! Как на кладбище можно есть?» А пожилая женщина скажет: «У нас все так делали, это нормально».

Ду ит ёселф

В Австралии водится такая птичка — шалашник. Самец — настоящий мужчина — строит для своей дамы апартаменты. Из всего, что есть в лесу: цветы, грибы, пробки, какашки. Классно, красиво. Если шалашиха оценила, то свадьба, гулянка, разрыв баяна. Но ты-то смотришь на это как человек, а не как шалашиха, и думаешь: «Мило, но вообще, конечно, убожество». Примерно такое же чувство у меня всегда вызывали кладбищенские украшательства — как будто дети строят кукольный домик из подручного хлама. Качество материалов, долговечность, функциональность, аккуратность не важны, главное чтобы напоминало жилище со всеми его атрибутами. Оказывается, у такой практики даже есть название — бриколаж.

В книге «Рождение и смерть похоронной индустрии. От средневековых погостов до цифрового бессмертия» российский антрополог Сергей Мохов рассказывает, как бриколаж стал фактически традицией советской и постсоветской реальности. В 1918 году большевики отстранили церковь от похорон, но и государство в дальнейшем не особенно заботилось о погребении своих граждан. У СССР были свои идеи насчёт вечной жизни — смерть как будто не существовала для строителей коммунизма. Вот, скажем, при возведении Магнитогорска в генеральном плане города не было предусмотрено никакого кладбища вовсе. С одной стороны строителям нового мира было не до покойников, с другой — смерть всё-таки требует денег, которые предпочитали тратить на что-то более грандиозное. В этих условиях похоронная индустрия не развивалась, и тогда советское народонаселение в кладбищенском плане стало превращаться в «шалашников». Это значит примерно следующее: на каком заводе вы работаете, так устроены и захоронения ваших близких. Появляются ограды из шестерёнок, кресты их труб, которые пожертвовали на работе, ленты, нитки — всё полунастоящее и годное для «кукольного домика».

Вместе с бриколажем распространилась и практика взаимопомощи. Нанять грузовик, чтобы довезти покойника, найти копателей, найти, чем копать, узнать, кто может сделать гроб - всё это в ритуал, который держался на социальных связях. Другой ритуал — уход за могилами в ситуации, когда на кладбище некому прибрать, кроме тебя. Мохов пишет, что это превратилось в наше сегодняшнее восприятие общения с мёртвыми: уборка — это и есть поминание.

Ни в одной другой сфере у советских людей не было столько свободы, сколько в похоронной, и ни одна же не была столь неорганизованна. В Европе и США сегодня популярна практика, которую называют DO IT YOUSELF (DIY) — «Сделай это сам». Взамен дорогим и неэкологичным услугам ритуальных агентств люди сами устраивают похороны родных, используя для этого самые простые способы и подручные материалы. Это считается модно, но мода явно не поспела за советским социализмом.

Никакой культуры

Сергей Мохов, усталый и красиво татуированный, смотрит на меня из монитора, потому что сейчас живёт в Ливерпуле. Спрашиваю про искусственные цветы, и видно, он их не жалует раз в тысячу больше, чем я. «Это отвратительная привычка, связанная с бедностью» — Сергей отрубает почти сразу. Несколько раз говорит о том, что в смысле похоронки он «последовательный марксист» и считает, что культура определена экономическими отношениями.

— А у вас есть какой-нибудь неэкономический ответ на вопрос, почему наше общество так прикипело к пластиковым цветам? — спрашиваю. — Понятно, что они дешевле и практичнее, но всё равно такое массовое явление кажется каким-то особенным культурным феноменом.

— Конкретно в этой концепции «пластиковый цветок» нет культуры, — говорит Сергей. — В данном случае то, что мы называем культурой, определено спросом и предложением. Искусственные цветы — это рудимент советской нищей культуры. Просто такой недолгий всплеск. Сезонная история, массово потребляемая на фоне дешёвого предложения. Здесь вопрос эстетики не играет никакой роли. Многие вещи, которые мы наблюдаем в советской культуре, не поддаются эстетическому объяснению — то есть мы просто не может спросить: «Какое значение у этого феномена?» или думать о том красиво это или не красиво. Это следует логике материального мира, которая присуща таким распадающимся обществам, которым было советское и является постсоветское. Бетонные заборы — это красиво? Бабушки ходят в платках — это красиво? Не знаю. Цветы — это дёшево и позволяет участвовать в DIY-практике украшательства могилы.

Если, например, все кресты на кладбище покрашены голубым, мы не можем серьёзно рассуждать над версией теолога, который скажет: «Это цвет Богородицы», потому что есть другой ответ — на заводе неподалёку производили много синей краски. Мохов об этом.

— Не должно было это быстрее отмереть? Мы же, например, в валенках не ходим.

— Похоронная индустрия может формироваться только там, где есть нормальный средний класс, который готов за это платить и потреблять. Вам надо посмотреть на покупательскую способность людей, на уровень зарплат, чтобы увидеть зависимость. Сейчас в Москве, Санкт-Петербурге люди могут за это платить, но они, собственно, и не покупают пластиковые цветы. Из моего личного опыта работы в похоронке могу сказать, что в большинстве малых городов с 2018 года резко просел средний чек, и просьбы памятники ставить дешевле участились. Раньше возили карельский гранит, возили из Донбаса, Крыма, а теперь возят из Китая. Итог — отвратительные памятники по качеству, но они хорошо продаются. Поэтому почему пластиковые цветы должны отмереть? Похороны и так стоят больших денег, а ещё чтобы вы сверху платили за живые цветы!

И всё-таки если спросить, почему люди — даже те, кому вполне по карману живые — покупают всё равно искусственные цветы, ответы будут часто неэкономические. «Моя сестра уже купила, как это будет выглядеть, если я тоже не поставлю отцу цветы?» или «У всех будут стоять, а наши чем хуже?» или «Скажут, что я не забочусь о папиной могиле». Мохов говорит, что это всё не имеет большого смысла.

­— Что вы хотите получить этими ответами? Нельзя спросить какую-то постыдную вещь и рассчитывать на честный ответ. Бедность — это достаточно постыдная вещь. Вы не можете подойти к человеку и спросить: «Вот вы покупаете такие страшные веники, почему вы это делаете?» Он же не скажет вам: «Мне жалко для своего мёртвого родственника денег». Так как социально неодобряема сама идея озвучить, что для умершего, который у нас является сакральным объектом, мне жалко заплатить деньги, придумываются различные публичные вещи. То, что они вам отвечают на вопросы, совершенно не обязательно лежит в основе их мотивации и поведения.

Сергей Мохов считает, что лучший способ убрать с кладбища пластик — собственно, государственное регулирование пластиковой темы. Здесь не поспоришь, вопрос только в том, есть ли способы его убрать в условиях, когда никакого кладбищенского закона нет и не предвидится.

— В неразвитых похоронных рынках никакие экологические тренды не могут стать массовыми. Элементарно, если у вас туалет на улице, то проблема экологии не очень волнует. Но вот вы прилично зарабатываете, и у вас меняются восприятия вещей, которые вы потребляете.

— Если я «неприлично» зарабатываю, у природы вообще никаких шансов попрощаться с пластиком?

— Вся эта история связана не только с уровнем достатка, но и с уровнем культуры. Идея экологии не рождается внутри похоронки, она туда приходит из других сфер. Есть у вас экологи, и они постепенно доходят до похоронки и до её циничного отношения к окружающей среде. Если у вас нет мощного экологического движения активистов, то идея экологических похорон не родится.

Все западные идеи с экологией насильственно в похоронную историю инкорпорированы. В итоге должно произойти как с расизмом — это стыдно. Вот когда станет стыдно покупать веник, тогда что-то будет меняться. Но эти идеи происходят не снизу, а сверху. Интеллигенция формирует идеи, которые спускаются дальше. В моём представлении социальный мир устроен так.

— Сейчас в Великобритании около 200 экологических кладбищ. От искусственных цветов, конечно, там не осталось даже фантомных болей. Насколько я понимаю, это не действие закона об экологических кладбищах. Тогда как они к этому пришли?

— В Великобритании это тоже маргинальные вещи. Такие кладбища организовывают низовые социальные движения. Все любят говорить про серьёзнейшие изменения в похоронной индустрии, но этих кладбищ всё равно меньше процента сейчас. Они станут значительными только через десятилетие, когда у всех современных хипстеров и тех, кто принимает участие в правовых проектах, таких как Black Lives Matter, начнут умирать родители. Тем не менее, эти вопросы обсуждают. Если вы живёте в правовом обществе с развитой публичной культурой, у вас куча разных инициатив на любой вкус. Я вот иду сегодня по улице в Ливерпуле, и тут с каждого угла сумасшедший орёт — просто люди стоят и что-то разглагольствуют. Все имеют право высказываться, потом объединяется группа людей, которая начинает бороться за ту или иную идею, делая её актуальной.

«Вопрос пластиковых цветов может подниматься государством, где все остальные вопросы решены», — Сергей зевает, уносит мобильник в кухню и начинает доставать из шкафов что-то съедобное. —  А поверить в то, что мы сейчас будем заниматься пластиковыми цветами, и нам удастся победить эту всю историю… В России, например, актуальными могут быть структурные проблемы: беспризорность, алкоголизм, бездомность — вот они хорошо заходят, потому что это массовые, серьёзные проекты.

— Но есть и человеческий уровень, — говорю. — Если всё дело в деньгах, то я могу убедить человека вообще никаких цветов не нести.

— Многие несут пластиковые цветы только потому, что они маркируют могилу как ту, за которой ухаживают, соответственно, её не разграбят, не экспроприируют и тыды. Это связано не с личным отношением с мертвыми, а с беззаконием и всеми вещами, которые мы обсуждали.

Траурный конструктор

— Приходит бабка, я вам покажу, как она покупает, — Игорь сжимает в огромной ладони ножку пластикового пучка с розовыми цветами и трясёт как безумный — «Ну пышна! Пышна ну-у. Хай паляжыць».  Потом через неделю приходит и опять делает всё то же самое. Потом сидит жена моя и поправляет.

Игорь, которого на самом деле зовут по-другому, — владелец похоронной фирмы в одном маленьком белорусском городе, который я тоже обещала не называть. Парню 30, шесть лет назад он уволился из милиции и занялся похоронкой. Сейчас у Игоря два магазина, три катафалка и несколько крепких парней в былых рубашках и галстуках. Бизнес процветает, Игорь говорит, это потому, что они работают много и аккуратно.

— Нам сами по себе эти цветы не интересны, мы занимаемся организацией похорон, просто бабки приходят и заколупывают. Разве ты эту бабку победишь?

— Почему не интересны?

— Понимаете, здесь всё легально. Этот цветок по закупочной цене может 2 рубля стоить, а у нас это 10 рублей, потому что надо пропустить по накладной. А на рынке у него, может, цена — 3. Потому  что торгаши из Москвы, Польши натягали этих цветов, налепили в подвалах и распродают. И всё равно накрутку делают двести процентов. То, что не продалось, продаётся в следующем году. Милиция даже не связывается, потому что их там только затронь, они как цыгане начинают: «Да вы бабушке цветы не дадите продать!» Люди у нас нечасто их покупают, но постоянно идут с  цветами, значит они покупают их на рынке. Ничего не сделаешь.

Большинство цветов, которые ввозятся и продаются более-менее легально, попадают в Беларусь из Китая. Некоторые партии оцениваются примерно в 800 000 долларов. Всё это добро часто привозится в разобранном виде: ножки, листья, готовки. Оптовые покупатели либо продают маленьким похоронным фирмам цветы прямо в таком виде, либо складывают композиции, делают венки и корзины, и тоже продают.

— Я вам скажу, вы можете зайти в любое здание, которое ничем внимание не привлекает, а там будет производство этих венков. Мы не ищем даже поставщиков, они сами звонят нам на похоронку, предлагают товар, привозят. И начинаешь работать с тем, у кого больше нравится качество.

Мы на складе у Игоря. Здесь есть всё, что нужно: гробы, венки, букеты. На полу прозрачные мешки с белыми бутонами роз, на стеллажах тщательно утрамбованные  сплющенные цветы, не похожие ни на какие из существующих. Рядом стебли, завёрнутые, как колбаса, в пищевую плёнку.

— Конструктор, — говорю.

— Они все смятые, — поясняет Игорь, играя стопкой гигантских ромашек. — Их надо распаривать, если не распаришь, ничего не будет. Есть специальные такие «чайники», с них дует паром, и лепестки расправляются.

Такой материал идёт в основном на изготовление траурных венков и корзин. Какие-то Игорь заказывает у оптовиков, какие-то делаются прямо в его фирме, а какие-то дома у знакомых. Правда, для изготовления пластикового венка цветы — не главное. А главное ритуальный ёрш. Это пластиковая мишура на проволоке, похожая на хвою. Варится металлический каркас и оплетается этой имитацией хвои. Наши варианты похоронных приношений — это стандартно корзина (поменьше и подешевле) или венок (побольше и подороже). Фактически ершу всё равно, в какую форму превращаться, но корзины стоят значительно меньше венков. В магазине Игоря это соотношение примерно 20 и 60 рублей.

— Сейчас всё от денег зависит. Мне кажется, на данный момент у нас ищут чем дешевле. Один придёт, говорит, нету денег, дай за 10 рублей — ну бери, я не гружусь этой темой. Но вообще, для многих это про статусность.

— А в чём тут статусность? Это просто по-другому скрученный ёрш. Тут нет качества дерева, каких-то фишек. Но почему-то эта проволока дороже той.

— Вот вы так говорите, почему да почему, а допустим, мне она нравится. Вот у меня у друга батька помер, мы ездили, да мы возили венка. Ну а что ему ещё привезти? Понятно, ещё деньгами скинулись.

— А мне не особо. Как у такой пластиковой штуки может быть цена 60 рублей?

— Ну почему, это ж сколько надо проволоки! Потом станок для производства ерша стоит пять тысяч долларов. Это все думают, что с цветами легко. Ещё потом собрать нужно, а если у вас нет вкуса, вы красивый венок не сделаете. Вот мы заказываем материал, и если есть у жены свободное время, сами делаем. А вообще как ещё бывает — есть какое-нибудь ИП и там семейный подряд: допустим, муж варит каркас, дети оплетают ершом, жена украшает. Вы даже не представляете, как много таких ИП. И нелегальных тоже полно.

— И как на такое вообще ставится цена?

— Кто сколько прилепил, то и хорошо. Вот, например, есть быткомбинат в Минске, там венок стоит 850 рублей. А карзина — 450. И их покупают организации по безналу. Ну это по договорённости — чтоб все жили хорошо. У меня похороны стоят 850 рублей со всеми причендалами, а у них только венок. Но всё равно меньше, чем за 30 рублей вам никто венок не отдаст. Цену никто не скинет, потому что не возьмёшь ты, возьмёт другой, а ты возьмёшь, потому что в магазине должен быть товар.

— Встречали тех, кто заморачивается по поводу того, какой должен быть венок?

— Да ну, только тех, кто хочет показать какой он офигенный и покупает дорогой. Делает вид, что он правильный человек.

Игорь смотрит на венки, которыми завешена вся складская стена, и ловит где-то среди них старое воспоминание:

— Бывает, ко мне припрёт чудак, думает, что он типа художник в жизни. Смотрит, смотрит, ну и возьмёт венок самый… который я бы не взял. Говорит: «Вот этот — да!»  Ты такой: «Ага, это лучший». А сам думаешь, блин, только бирку не успел приклеить 120 рублей, а то б вообще день удался.

Спрашиваю, что Игорь думает про экологические похороны.

— Я только одни такие видел, потому что у них около дома цветов больше, чем в поле растёт. Не будет в этом деле революции. Есть вот в Красносельске батюшка, который говорит всем, чтоб венков не брали, мол, вредно. А мы ему ещё больше венков везём. Ну чем их заменишь? Когда у нас сезон — похороны осенью, никаких венков и не надо. Все колхозники прут цветы, не знаешь, куда их вставлять. А зимой как? Если б это можно было чем-то заменить, то конечно. Допустим, дерево заменяют камнем, керамикой. Если это классно получается, то без проблем. А это чем?

— Давайте предположим, что придумали чем. Или просто запретили пластик в похоронке. Что будете делать?

— Скажут экологические похороны, будем делать экологические, скажут нейтральные — буду нейтральные, онлайн — тогда онлайн. Куда ветер подует, туда мы и пойдём, потому что в бизнес много денег вложено.

Нетрадиционное поколение

Три месяца назад умер отец мой подруги Жени — дядя Володя. В.В. любили все, включая огромную компанию Жениних друзей — моих ровесников (мне 31). На похоронах было какое-то невообразимое количество венков, но от молодёжи среди них нашёлся только один. В остальном парни и девушки фыркали, когда приходилось переносить пластик с места на места, и говорили друг другу что-то вроде: «Муж, если я помру, скажи всем, чтоб венков не несли».

Евгений Маликов считает, что такие заявления — это следствие своего рода культурного слома. Новому поколению, с одной стороны, не передалась культура традиционного общения с умершими, с другой — это поколение которое живет в какой-то новой культуре, возможно индустриальной, где не имеет значения всё, что не функционально. Якобы мы больше боимся смерти и не можем с ней примириться. Но мне кажется, мы просто миримся с ней иначе.

Женя Дорогуш, его девушка Дана Выдра и я стоим под настойчивым весенним ветром на фермерском участке около старой водяной мельницы. Белая пена горстями бросается с порогов и шумит как на какой-нибудь ГРЭС. Вокруг земли, засаженные ягодами горжи, малиной, голубикой и разной приятной овощной мелочью. Женя и Дана — фермеры из-под Гродно, а это их небольшой участок, на котором ребята решили делать всё по возможности экологично.

Дана принесла тот самый единственный венок на похороны дяди Володи. Спрашиваю, почему.

— Я просто никогда об этом не думала, так близко не имела дела с похоронами. Училась в Киеве, поэтому не получалось приехать, когда кто-нибудь умирал, так что родители и бабушки не научили меня как быть на похоронах: как вести себя, что дарить. Я вот не помню, откуда узнала это слово — «соболезную». Я тогда подумала, а чё это за слово, это как вообще? Когда умер дядя Володя, я просто решила: раз похороны, и все несут венки, то надо, наверное, занести. А потом ты приходишь и думаешь — а в чём смысл этого венка? Человек этого не видит, ты несёшь этот венок для себя. Для него важнее, если ты будешь приходить, разговаривать, убирать, те же цветы садить. Мы потом с ребятами общались, и Валера говори:т «Я ненавижу эти венки». И я подумала, «ну я тоже!», просто я не задумывалась. Есть много других более хороших способов как-то организовать это дело.

После этих размышлений Дана и Женя сами решили помочь ритуальной экологичности. Два года назад на «Мельнице» они посадили маленькую плантацию ёлок просто потому, что после анализа почвы стало ясно, что на одном стоящем без дела клочке земли могут расти только ёлки. А этой зимой придумали фишку — сдавали их гродненцам в аренду в горшках на Новый Год. Теперь думают выращивать сухоцветы, попробовать делать из них венки, а в качестве дополнения вплетать в композицию живую хвою.

Идею придумал Женя.

— Послушай, — говорю ему, — венки обычно нужны здесь и сейчас, притом в день может быть пять похорон, как успеть столько венков собрать? И плюс недолговечность, плюс цена. Думаешь покупатели придут?

— Когда мы замутили аренду ёлочек, я тоже думал не придут. Но так тема пошла, что у нас своих ёлок не хватило! Это был такое тест-драйв, и мы сдавали их за 20 рублей, казалось бы за эту сумму можно живую ёлку в кадке купить, но, похоже, людям не особо нужны собственные ёлки. Это потом куда-то садить надо, а мы сами привезли, сами увезли, сами посадили. Похоже, люди хотят быть экологичными, но не особо по этому поводу заморачиваться, поэтому всё получилось. Но вообще меня удивил сам факт, что экологическая тема оказалась востребованной. Понятно, не большинством, но мы, например, еле справлялись. Мне кажется, в Гродно потребность эту может закрыть, примерно тысяча ёлочек.

Женя говорит, что давно знал тему про неэкологичность пластиковых венков. Что неперерабатываемых отходов от них примерно 10 тонн в год, и теперь, раз неожиданно зашла тема с ёлками, решил попробовать и с венками. Пока экофермеры договорились с инклюзивной группой о том, что будут поставлять материалы, а люди, которые хотят и могут создавать венки на дому таки будут это делать из натуральным материалов с добавлением искусственных. Дана посадила на участке сухоцветы. Пока это всё, но ребята серьёзно настроены. Если есть люди, готовые платить 10$ за аренду ёлочек, то почему не должно получиться с венками? Женя говорит: «Даже если пластиковые венки непобедимы, мы заполним нишу экологически небезразличных людей».

Сейчас Женя, Дана и их экологические единомышленники участвуют в конкурсе социальных проектов "SocialWeekend" с идеей ёлок и венков.  Их проект уже прошел в полуфинал, в котором осталось 25 участников из примерно трёхсот.

Как Людмила приучила Кореличи к эстетике

­— Из горисполкома недавно председатель пришёл, взял мою корзину в руки, и говорит: «Какая красота!» А потом как подпрыгнет «Ой!» — Людмила закрывает ладонью рот, изображая председателя, и звонко смеётся.

В небольшом ритуальном магазинчике в Кореличах нет гробов, только цветочные композиции. Одни корзины сделаны полностью из пластика, другие совсем не похожи на пластиковый выколи глаз — это творения, в которых натуральный и ненатуральный материал соотносятся 50 на 50. Основа — проволока и ёрш, украшение — сухоцветы и иногда головки искусственных цветов. Полунатуральные корзины упакованы в плёнку, потому что требуют бережного обращения. Эстетически они куда привлекательнее, спокойнее, аристократичнее. Цена довольно большой такой корзины примерно 40-50 рублей.

Когда Людмила Манкевич занялась похоронкой, её интеллигентные университетские друзья поменялись в лице, и вот уже 20 лет ходят с таким же недоуменным выражение. Девушка с красным дипломом исторического факультета, скорее всего, могла бы заниматься чем-то менее историческим, чем захоронения, но Людмила говорит, так сложилась жизнь, и особо объяснять ничего не хочет. Когда только начинала подступаться к похоронке в 90-х, не могла пережить вида траурной атрибутики, но потом как-то утряслось.

— Перед тем как заняться ритуалкой, мы с бывшим мужем поехали в Гродно к человеку по фамилии Полудень. Он держал тогда ритуальный бизнес в Гродно. Никто не показывал, как всё это устроено, потому что это закрытая сфера, но нас через какие-то блаты ввели в святое святых, чтобы мы посмотрели технологию. Был на центральном рынке у них магазинчик, а в глубине за ним — мастерская. Я четыре раза делала попытку зайти в эту мастерскую, и не могла пройти через галерею с гробами. Выходила, садилась на ступеньки, у меня становилось ватное тело, лицо, а муж трясся и говорил: «Ты что психованная?» А я не могу. Тогда я решила, что не буду людей травмировать психологически. Всегда это было в отдельных помещениях у нас. У Полуденя были и гробы и для детей. Через это я не могла перешагнуть, хоть вроде и не робкого десятка. Но всё равно за все годы в похоронке я не закупалась ничем для детей, чтоб даже не ждать, что это произойдёт.

Тонкая натура не позволила Людмиле превратиться в классического похоронщика, наоборот она вплела в траурную историю свои таланты и взгляды на жизнь. Людмила с детства увлекалась флористикой, выращивала цветы, и потому её похоронка тоже начала понемногу пахнуть лавандой.

— Сначала это было за идею. Я просто начала думать, что в ритуалке нужно что-то другое. Я была одна с такой идеей, пока все крутили у виска, говорили, люди не поймут. В Минске Баюс был, он уже в преклонных годах, а я такая пстрычка тридцатилетняя приехала к нему и начала просить взять на реализацию несколько венков натуральных. Без денег, просто чтоб я слышала мнение людей. Он сказал: «Вот когда ты будешь в таком возрасте как я, может быть, народ и поймет твою идею». Я как оплеванная выходила, понимала, что иду правильно, но вразрез со всеми. В похоронке привыкли зарабатывать быстрые деньги, остальное никого не интересовало.

Каким-то всесильным образом Людмила всё-таки начала делать и продавать «компромиссные» венки — часть композиции из сухоцветов, часть из искусственного материала. Сейчас планирует совсем закрыть ненатуральную тему и собирается устанавливать в новом помещении своей фирмы холодильники с живыми цветами.

— Даже когда работаешь с сухоцветами на ритуальную продукцию, это материал живой. Он пахнет. Есть растения, которые даже засушенные живут. Они в солнечную погоду открываются, в пасмурную — закрываются, и месяца три после засушки живут — гелихризум, например. С прошлого года и в венках, и в вербочках мы стали использовать лаванду, чтобы аромат был. А то пластик этот — одна вонь. Живой материал даёт неограниченное пространство воображению, в то же время он не настолько яркий, это надо уметь воспринять. Это более тонкая красота.

— Что вас вообще мотивировало начать? Только хобби?

— Я как-то поехала на ритуальную выставку, тоже ещё в самом начале. И обратила внимание тогда, что ритуальщики — это люди другие, они по грани ходят». Там в самом деле реальная грань — люди показывают красивые гробы, красивые венки. Это ужасное восприятие сразу, но кода в обычной жизни на теплоходе общались, я поняла, как они ценят каждую минуту жизни. Там была команда прибалтов, и они, увидев наш пластик, всё толковали «у нас такого нет, у нас всё живое». Я сидела и думала, ну почему у нас так-то? Да и сто процентов Беларусь со временем к этому придёт. Вернувшись с этой выставки, я решила двигаться — купила помещение, землю и начала выращивать сухоцветы.

— Не чувствуете, что прошло 20 лет, а это до сих пор жизнь вопреки?

— Теперь уже нет. Я вижу, что выросло новое поколение — 30-летнее, 35-летнее — вот клиенты, которые понимают это. Молодёжь уже с другим взглядом. Поэтому сейчас стало можно работать, а раньше бился лбом о толстое стекло. Я обычно предлагаю свои услуги разным организациям, и вот если раньше выходил и понимал, что наверно надо бросать, так как это не воспринимается руководством компаний, то сейчас на меня смотрят иначе.

— А когда произошёл перелом?

— Я ощутила его в 2012-2013 годах. Тогда экологи стали бить тревогу, но думаю всё-таки дело в новом поколении. Я же вижу продажи. Молодёжь немножко лучше зарабатывает, легче относится к деньгам. Никто из них не говорит про какое-то качество или даже про экологию. У них одно: «Вот это мне нравится». Это другое восприятие мира. У меня такое чувство, что они  реально видят, где красота. Они не смотрят, чтоб было здоровое в рост человека, они живут не по принципу «что люди скажут», а по принципу «что я сам об этом думаю».

Кореличи — городской посёлок, в котором уже несколько лет все официальные мероприятия с возложением венков обходятся без диких доз китайского пластика. Так говорит сама Людмила и, по всей видимости, это её личная заслуга. Мы проходим мимо местного памятника воинам-интернационалистам: мраморный крест, скучная плита с надписями.

— Искусственных уже в принципе здесь не кладут, — Людмила кивает в сторону плиты.

— Как вам это удалось?

— Как… просто проталкивала, а в силу достаточно большого авторитета здесь, ко мне прислушивались. Ну, потому что спрашивают всегда, мол, подскажите как вы видите, и я свой взгляд продвигала. Вот в прошлом году горисполком и другие организации кореличские уже пошли с корзинками из живых цветов. Последнее возложение было 23 февраля, горисполком попросил сделать большой венок, но только из живых цветов и в рамках бюджета 60 рублей. Я говорю, это может быть только компромисс — я сделаю из сухоцветов с добавлением живых цветов, чтоб это душу грело. Мы в основном по городам предлагаем, но и здесь у нас в деревне считается престижным купить венок из сухоцветов. Я приучила людей. Да, оно дороже, но это за счёт того, что вырастить тяжелее.

Что до выращивания, то у Людмилы для этого есть примерно гектар земли, который мы сейчас осматриваем из окон машины. Везде что-то растёт или посеяно, но весенние грядки — скучное зрелище. Другая же картина, которая всплывает из-за холма через минуту куда занятнее, но и в разы грустнее. Людмила держит руль, откашливается и говорит: «А сейчас мы подъезжаем к пепелищу». Пепелище — это производственное помещение Людмилиной фирмы «Милацвет». Здесь хранится материал, готовые изделия, семена, книги, техника. В «Милацвете», кроме Людмилы работают ещё две флористки, композиции тоже создаются прямо здесь. За день до моего приезда в этом здании случился пожар. Видимо проводка, но теперь уж не важно. Сухоцветы горят быстро, пламя в минуты съело полпомещения, но по случайности пострадал в основном искусственный материал. Людмила решила, что это знак, и теперь говорит, ещё больше хочет завязать с пластиком.

— Ничто не случается просто так, — говорит женщина, открывая калитку мастерской. Почти у входа стеллаж, куда сгрузили всё уцелевшее, на нём коробка с какими-то грамотами под стеклом. Людмила небрежно касается их — Смотрите, это дипломы за ритуалку — я уже сбросила их в ящик. Это мое внутреннее состояние — я уже ценности в этом не вижу. Хочу просто заниматься цветами.

На выживших стенах мастерской развешан шиповник, высушенные артишоки, какие-то сухоцветные ромашки и трав сколько хочешь. На полу коробки с окрашенными цветами и семенами. В совсем нетронутых огнём местах — аккуратно скомпонованные готовые венки, в углу собран остров пока пустых корзин из лозы. Из неживого — ритуальный ёрш, свисающий лианами с потолка, и металлические каркасы для венков.

Людмила показывает букет на живой основе из соломы — очень плотная конструкция и очень привлекательная. Ещё интерьерные композиции — такие же прочные, хоть и из травы. Пахнет лавандой, сеном и гарью.

— Вот в этой шляпке около десяти видов растений, — Людмила держит в руке изящную кукольную шляпку, — и кермек, и лаванда тут, но это только я использую книжные названия, а мои девочки говорят «рыжики» или «шарики», например.

Слышу ещё много новых слов вроде «молюцеллы», но разнообразие здешних трав сложно запомнить даже визуально. Большинство из них, кстати, растут в жарком климате, но Людмила многие и в Беларуси «приживила». Поднимается на чердак, где у Людмилы сушилка. Здесь вообще какая-то знахарская галерея: с потолка свисают пучки пастельных цветов и трав, ползёшь сквозь них, как хоббит. Света нет из-за пожара, только лучи, проникающие из щелей, подсвечивают фиолетовые, желтые, белые соцветия кермека. Какие-то длинные и гибкие растения, похожие на тридцатисантиметровых желатиновых червячков, щекочут мне макушку и забавно подрагивают от ветра.

— Какие прекрасные сосульки, — говорю.

— Потому что природа создаёт совершенство, ничего и придумывать не нужно.

Что общего между цветами и драконами

Людмила много говорит о том, что устала от ритуальной сферы, и хочет перевести бизнес в интерьерное русло. К тому же в Кореличах невозможно найти подходящих флористов. «Может быть вам самой переехать? — говорю — Минск недалеко, там явно больше спрос будет».

— Думала над этим, но я обросла здесь недвижимостью, землёй. Но главное другое — мою продукцию воспринимают в основном западные регионы. А Минск, восточная сторона — почти нет. Там ужасающая картина. И тот же Слоним является у меня постоянным потребителем. Сморгонь тоже  — вот в таких микрогородках у нас идут гиперпродажи. Почему-то западной стороне это все кажется более важным.

Можете забросать меня пластиковыми помидорами, но по поводу разницы востока и запада мне вспомнилась мысль Сергея Мохова из нашего виртуальном интервью про восприятие символического: «Сама идея того, что ты должен заплатить за цветы, странная для общества, в котором нет культуры потребления символических вещей. То есть люди не понимают для чего нужно платить деньги за символическое потребление. Лучше подарить жене пылесос, а не цветы».

Пластиковые цветы долго и крепко стоят, краснеют, желтеют, синеют на всю округу,  кричат о своём присутствии на могиле. Но ведь и они всё равно — символ. Похоже, дело в том, что мы не воспринимаем их как символ. У них есть функции, они — не выражение любви и нежности, они — «пылесос». Мы оправдываем их покупку практичностью, в то время как их предназначение по сути дела не должно быть практичным.

Женя Маликов, как копатель зимних могил, утомился от моих вопросов и выпил по кружке весь литровый чайник за три часа нашего разговора, только в конце вдруг вспомнил:

— В шесть лет я первый раз попал на Радоницу. Мама убирала могилу деда, и поставила на ней плетёную корзинку красивую. Я спрашиваю, «а зачем ты её ставишь?» — «Ну как, отец же». И на следующий год мы приехали, тогда я увидел, что эта корзина сгнила и помята. А мы её ставили новую и аккуратную. Помню, подумал: «Вот и зачем ставить было, она ж сгнила». Надо было навечно поставить. Но тут же у меня начало срабатывать понимание, что это что-то другое — не навечно, у этого какая-то своя временная роль.

Прошло много лет, и уже взрослый историк Евгений Маликов, преподаватель БелГУТа, решил с компанией таких же исторически настроенных людей слепить на гомельском пляже огромного белорусского дракона — цмока — из песка. Это был такой пленер со скульптором Геннадием Лойко

—  Мы слепили цмока, и городу мозг взорвали. Когда делали, мы рассчитывали, что скульптура долго не простоит, но люди подходили и прямо возмущались: «Ох, зачем вы, надо было из бетона сделать!» А у меня первая ассоцияция была — салют. Выкидывать десятки тысяч баксов на салют, который длится десять минут — это тоже не очень практично, но почему-то же выкидывают. То же самое и здесь. Мы три дня работали не для того, чтобы навечно сделать, а потому что это яркое впечатление. И не длительное. Чем оно более хрупкое, тем более яркое. И это наложилось на ту корзиночку сгнившую — значит смысл не в вечном.

Поэтому мне никогда не нравилось объяснение,  что секрет популярности искусственных цветов в их долговечности. Никому не надо, чтобы они стояли долго. «Мы убираем кладбища и видим, что на мусорках часто лежат отличные прошлогодние цветы, — вспоминает Женя. — Они просто надоели». Если мы ищем яркого впечатления, то почему не хотим сделать его ещё более ярким, положив на могилу близкого человека действительно красивый букет, чья жизнь на несколько столетий короче пластиковой?

Алена БАБИЧ

Источник